[Фееслеш]

Название: Телефон, который молчит
Автор: hobbit_feets
Переводчик: Кэри
Разрешение: получено
Фандом: Surreallissimo
Пейринг: Розье/Бауэр
Рейтинг: R

Розье хранил молчание. Все его картины были созданы в тишине, в тишине он морщил лоб и буравил пронзительным карим взглядом полотна, а его руки в это время давали картинам жизнь. Ритмичный скрип мастихина, густой, обволакивающий запах масляных красок, закушенная губа Розье, когда он оценивал готовую работу - но никаких слов. Будь он женат, без всякого сомнения, жена никогда бы не переступала порог этой комнаты, по крайней мере, не тогда, когда Розье работал; возможно, она бы присоединялась к нему позже, с любопытством изучая картины, и не понимая, где ее супруг все это увидел. Но Розье не был женат; ни одна женщина не желала находиться рядом со странным художником, все мысли которого принадлежали только кистям и карандашам, и который даже не мог сказать о своей любви. Розье, впрочем, было без разницы: жена только мешала бы ему ухаживать за Музой.

Бауэр, напротив, говорил много. Бауэр был богемцем, и пил, и говорил, и занимался любовью с той страстью, которой отличается его род; болтал он много - но мало по существу, но, как и любой из его соотечественников, не обращал на это внимания: не в их стиле было беспокоиться о таких вещах. Когда Бауэр писал, он разговаривал сам с собой, с картиной, с кистями и красками: нет, ругался он, не так, проклятье, не так. Давай, любовь моя, еще немного... прекрасно. Восхитительно. Благодарю. Бауэр нравился людям, если только не сбивал их с толку слишком голубыми глазами, чересчур широкой улыбкой, и рассеянной, на первый взгляд, бессмысленной речью, которая даже несмотря на это оставалась речью интеллектуала. Людей тянуло к Бауэру, как тянет к магниту стружки железа, как насекомых тянет ночью к огню.

Они оба были художниками, Розье и Бауэр, но каждый сам по себе, до того, как обрели свое существование Розье-и-Бауэр. Они были сюрреалистами, но никогда себя так не называли, это было не их слово. Слово принадлежало другому человеку, с которым ни Розье, ни Бауэр знакомы пока не были. Но - только пока.

***

Розье нашел Бауэра первым, на выставке, благодаря одной из его картин, гордо и хвастливо висящей на стене. Обычно Розье избегал таких мероприятий; нет никакой нужды смотреть на искусство других, когда у тебя есть возможность уделить внимание своему собственному, думал он, и не понимал, для чего нужно перебрасываться вежливыми короткими фразами с людьми, если он просто хочет изучить рисунок или пройтись по залу. Но, как бы там ни было, эту выставку его коллега рекомендовал особо настойчиво, и потому Розье сейчас стоял у дальней стены перед огромным полотном с хаотическими цветами и формами. Оно было настолько не похожим на его работы, насколько Розье только мог себе представить, но все же, глядя на него, он видел себя перед мольбертом, аккуратно кладущим мазки на холст, бережно, словно лаская спину спящего любовника. Здравствуй, удивленно подумал он, и почти ожидал, что картина ему ответит.

Вместо этого голос раздался позади него, молодой, довольный и невежливый.
- Вам нравится моя картина?
Розье обернулся, чтоб увидеть перед собой мужчину с сияющими голубыми глазами и лицом, как у эльфа; его темные волосы были стянуты в хвост, в углу рта притаилась усмешка. Он выглядел невероятно молодо. Слишком молодо для того, чтоб поверить, что эта живопись - его рук дело. Розье ошеломленно кивнул и повернулся, чтоб взглянуть на картину еще раз. По его внутреннему мироощущению она имела привкус апельсинов и сумерек.
- Спасибо, - сказал мужчина. - Но все же она еще не закончена.
Я знаю, подумал Розье, и вновь представил себя перед мольбертом.
- Но достаточно хороша, чтоб здесь висеть. Не знаю, допишу ли я ее вообще.
Молодой человек на секунду умолк, созерцая полотно, а затем протянул Розье руку. Его лицо было искренним и задорным, что так часто бывает присуще юным людям.
- Я Бауэр.

...

- Вы вообще говорите?
В его голосе почти можно было расслышать смех, почти - потому что он был из вежливости подавлен на случай, если бы Розье действительно не говорил, лишившись языка, или дав какой-то эксцентричный религиозный обет, или даже что-либо еще более странное.
Нет, подумал про себя Розье, но все же протянул Бауэру руку и кивнул.
- Прошу прощения, - сказал он тихо и слегка смущенно. По правде говоря, смущения он вовсе не испытывал, но, кажется, в таких ситуациях нужно было выглядеть именно так. - Меня зовут Розье.
- Розье. Мы еще встретимся, я уверен.
С этими словами Бауэр ушел, мягко стуча каблуками по отполированным до зеркального блеска полам галереи, того медового цвета, которым обычно отличается паркет бальных залов. Розье видел отражение Бауэра в сверкающем дереве, и внезапно его мысли наполнились видениями деревянных людей, отчаянно пытающихся отполировать свои тела до идеального блеска.

***

- Почему ты со мной заговорил? - позже спросил Розье. - В тот день. Почему рассказал мне, что твоя картина не закончена, зачем проявил ко мне интерес?
Бауэр склонил голову набок. Розье ежедневно ловил себя на том, что копирует этот жест, хоть ему он придавал серьезный и задумчивый вид, а Бауэра делал похожим на волнистого попугайчика.
- Ты художник, - ответил он просто.
Но этого было недостаточно, и Бауэр это знал. Розье сжал губы в тонкую линию, и Бауэр прочел на его лице вопрос.
- Я знал, что ты художник, - прошептал он, пристально глядя на Розье, как умел смотреть только он. - Ты смотрел на мою картину так, словно рисовал ее сам; не думай, что я не смогу отличить взгляд творца в самый разгар работы.
И Розье было нечего на это ответить, потому что это было правдой. Но он попытался, ради Бауэра, которому так нравились его слова.
- Спасибо...
- ... тебе, - закончил за него Бауэр, и было бы преступлением не поцеловать его сейчас в эти улыбающиеся губы. Но ранее Розье никогда не сторонился преступлений, потому он просто взял руку Бауэра в свою и легонько сжал, и они оба знали, что он имел ввиду.

***

А потом была еще одна выставка, еще один музей, и хорошо одетые леди и джентльмены ходили вокруг да около, общаясь на светские темы и разглядывая картины в причудливые лорнеты. Большей частью Розье игнорировал их; его мало заботило, что они думают о его работах, да и к тому же, пойми они, что этот спокойный человек, скрывающийся в тени, и есть Гай Розье - и это вызвало бы бурю вопросов, восторгов, и прочего притворства, а Розье всем сердцем желал этого избежать.

Но Бауэр его заметил и, невидимкой подкравшись сзади, прошептал рядом с его ухом:
- Монсеньор Розье, мечтал увидеть вас здесь.
Розье от удивления открыл и закрыл глаза, раз, другой, и только потом повернулся к Бауэру, уже с ровным и непроницаемым лицом. Вероятно, Бауэр вспомнил, как молчалив был Розье в первую их встречу, и не стал ждать, пока он заговорит.
- Ваши?
Розье склонил голову в знак согласия.
- Они хороши, - Бауэр окинул взглядом картины, слегка кивая каждой из них, словно они были лично знакомы. - Они очень хороши. Хотя не могу удержаться и не спросить, что происходит вон на той?
Он через весь зал указал на небольшой рисунок, и Розье не смог сдержать нервного смешка от того, что Бауэру взбрело в голову спросить именно об этой картине. Она была золотисто-коричневого цвета, как карамель и охра, и из глубины красок выступали ряды деревянных мужчин и женщин, густо истекающих лаком. Они были унылыми и безрадостными, но лак стекал к их ногам на землю и образовывал сине-коричневую реку из клея, в которой можно было увидеть отражение одного, идеального человека, с ярко блестящей кожей цвета меда. Картина называлась «Галерея». Все еще глядя на нее, Розье пожал плечами.
- Должен ли создатель объяснять свое творение...
- Ну да, - Бауэр печально усмехнулся. - Я так и думал. Глупо с моей стороны ожидать ответа.
Они стояли молча, но молчание в данном случае означало лишь то, что ничего не произносилось вслух. Отсутствие слов, в конце-концов, не является гарантией тишины.
Вы прекрасно знаете, черт вас дери, что на этой картине, думал Розье. Но он ошибался. Бауэр смотрел на него, закусив губу, и пытался понять, что же он из себя представляет.
Бауэр не мог его понять.
У самого Розье это получалось не лучше.

Но со временем они видели друг в друге все больше и больше, и Розье начал привыкать к этому угловатому лицу, к этой невоспитанности и порой странной, комичной серьезности. Они оба начали друг к другу привыкать, и однажды Розье повернулся к Бауэру и спросил у него, стараясь, чтоб не дрожал голос, закончил ли он картину.
- Какую... а! – воскликнул Бауэр, будто внезапно вспомнив. - Нет. А что?
- Я думаю, это смог бы сделать я.
Бауэр взглянул на него. Какими странными были эти слова, запретными, никогда не произносимыми вслух, и самое главное, какими интимными. Предполагать, что кто-то может закончить картину другого человека, было вмешательством на территорию художника и его Музы, и так никто не делал. Но Розье не мог найти в себе сил извиниться за это, и они смотрели друг на друга, он и Бауэр, и Розье видел между ними искусство, самое прекрасное, которое он только мог себе представить. Это выглядело таким реальным, что он подумал, что может дотянуться и схватить его, но тут Бауэр кивнул.
- Да, - сказал он, и вместо воображаемого искусства Розье взял его за руку, и слегка пожал. Бауэр ответил таким же пожатием.

Заворачивая в квартиру Бауэра, Розье пытался не чувствовать себя незваным гостем. Было нелегко осознавать, что Бауэр - не просто художник, но еще и живой человек - после того, как видел его только на выставках и в музеях. Розье уставился на покрытый трещинами бетонный пол, вдыхая воздух, пропитанный запахом чего-то, что определенно не было табаком, и несмело впитывая в себя сам дух этого странного места, которое разительно отличалось от его собственного жилья, от любой другой комнаты или квартиры, где он когда-либо бывал.
- Здесь, - Бауэр отодвинул цветастую ткань, которой был занавешен дверной проем, который Розье не заметил, когда они спускались, и, слегка поклонившись, пропустил Розье вперед. Здесь располагалась его студия, и воздух был наполнен знакомым теплым ароматом масла и красок, и резким, нефтяным запахом грунтовки. Здесь царила та же пустота, что и в мастерской Розье, та же атмосфера ожидания, точно такие же пучки солнечного света несмело пробивались через сваленные в кучу холсты. То, насколько он чувствовал себя здесь, как дома, выбивало из колеи.
- Смотри, - произнес Бауэр и кивнул на рисунок, прислоненный к стене слева от них. Он стоял на измятых листах белой бумаги, испачканных в краске – не слишком усердная попытка сохранить пол чистым. Картина выглядела так же, как и в первый раз, когда Розье ее увидел. Его пальцы тут же машинально начали выводить в воздухе линии, широкие полосы и короткие наброски, жженую умбру и глубокую лазурь. Бауэр ухмыльнулся, будто мог видеть эти цвета так же, как их видел сейчас Розье, и пошел за мольбертом.

***

У Бауэра был старый кальян, спрятанный в углу. Он доставал его от случая к случаю, набивал чем-то душистым, дурманящим и, возможно, галлюциногенным (Розье не был уверен, Бауэр никогда не говорил ему, чем именно это было, а он был слишком увлечен молчанием, чтоб спросить), и садился курить. Розье часто присоединялся, и тогда они оба сидели рядом и курили, пока от угля не оставалась только крошечная щепоть пепла, с еле тлеющим огоньком в середине. Не то, чтобы Розье особо пристрастился; скорее, ему нравился тот факт, что это были одни из немногих случаев, когда Бауэр был полностью безмолвен. Однажды он даже предпринял попытку объяснить свое поведение Розье.
- Нужно молчать, понимаешь? Чтоб оценить ощущения.
- Ощущения? - сухо переспросил Розье, и Бауэр, словно это было само собой разумеющимся, кивнул, помахивая рукой, в которой даже сейчас держал зажженную сигарету.
- Да, потому что при курении кальяна все дело в ощущениях; сигару, сигарету или трубку ты можешь носить с собой куда угодно, и курить, когда захочешь. А с кальяном тебе нужно время, чтоб сесть и насладиться. И когда ты спокоен… обращаешь внимание на вкус дыма, на то, как он выглядит, когда ты выдыхаешь его… так намного лучше, разве нет?
В ответ на это Розье только усмехнулся.
- Ты бы так не говорил, будь ты трезвым, знаешь.
- И что? - Бауэр, широко улыбаясь, наклонился вперед и неловко задел Розье плечом. - Это хороший повод быть не трезвым!
И Розье был вынужден признать, что в этом есть смысл.

***

- Дерьмо!
Розье промолчал.
- Полный… гребаный... абсурд!
Честно говоря, он не мог отрицать слов Бауэра, как бы сильно не хотел. Картина, с какой-то непристойной гордостью стоящая посреди хаоса из пролитых красок, разбросанных кистей и ножей, не была ужасной – но и хорошей тоже не была. Бауэр мог и лучше, много лучше. Розье молча засунул руки в карманы. Бауэр выхватил бесполезную теперь связку кисточек, которой он ранее сколол себе волосы, и швырнул в мольберт. Кисти отскочили, тонко звеня на полу, бесполезные продолжения пальцев, мертвые нервы сгоревшего огня. Одна из них оставила в центре холста влажное изумрудное пятно.
- Чушь! О господи…
У Бауэра были абсолютно безумные глаза, когда он зашелся в ужасающем, истеричном смехе, и Розье вдруг почувствовал, что сам сойдет с ума, если его Бауэр не прекратит так смеяться.
- Заткнись!
Вскрик Розье прозвучал, будто выстрел, и Бауэр внезапно затих, захлопнув рот, как послушная марионетка. Его руки повисли безжизненными плетями. Он взглянул на Розье со странной, тихой улыбочкой.
- Ты только что закричал на меня. Ты никогда не кричишь.
Всегда молчаливый Розье, Монсеньор Художник, который говорит только посредством кистей и красок. Фантазм.
- Зачем?
Он сосредоточился на участке бледной кожи, которая виднелась в вырезе расстегнутого воротника Бауэра. Она блестела от пота и зеленые пятна краски на ней были такими же, как на полотне. Розье подавил в себе желание прикоснуться к ним, а затем пририсовать Бауэру вьющиеся зеленые усы, и пожал плечами.
- Иногда тебе стоит молчать.
- Что же, в таком случае, тебе иногда стоит говорить.
Слова попали в цель с безошибочной точностью, словно это была прописная истина, и Розье был поражен их правдивостью. «Черт подери», мог он сказать, если бы говорил такие вещи. Вместо этого он снова промолчал. Бауэр взял на палец краски и осторожно, медленно обвел рот Розье, розово-красным маслом, пахнущим осенью. Розье на мгновение непонимающе уставился на него, а затем, неожиданно для самого себя улыбнулся, и вдруг понял: он знает, как говорить, и знает, что говорить. Острая, плутовская усмешка Бауэра делала его похожим на сумасшедшего чертенка. Розье еще раз неуверенно улыбнулся своим новым ртом, а затем скривил его в точно такой же довольной гримасе.
- Что с тобой? – спросил он.
- Ммм?
- Ты нетрезв.
- А. Да, - легкомысленно согласился Бауэр, прислоняясь к стене и откидывая голову назад, затылком о камень. - Абсент, Розье-Розье. Иначе муза бы не пришла, - предложил он в качестве оправдания и Розье с легким смешком покачал головой.
- Конечно.
- Ммм, - Бауэр глубокомысленно кивнул. – Знаешь, кажется, эта зеленая стерва меня обманула.

***

Ожидая Дали в том баре, который был их обычным местом встречи. Бретон повернулся к Розье и Бауэру, чьи руки, лежащие поверх стола, были ненавязчиво сплетены. Розье и Бауэр смотрели на Бретона, в бессознательном тандеме подняв брови. Бретон задумчиво затянулся трубкой и выдохнул дым, словно бы мог найти в нем нужные слова.
- Бретону интересно, почему Розье и Бауэр говорят вместе?
Они переглянулись.
- Почему…
- ... нет? Так…
-… более целесообразно. Мы…
- ... все равно будем говорить...
- ... одно и то же.
- Ага, – еще одна задумчивая затяжка и очередное, на этот раз особо загадочное облако дыма. – Розье и Бауэр всегда это делали?
Ни один из них ответил. Бретон не показался удивленным.
На другой стороне стола Йойотт закусил губу и нацарапал что-то в своем вездесущем блокноте, поглядывая на них. «Держу пари, они жульничают», пробормотал он себе под нос.
Сидящий рядом с ним Арагон поднял бровь.
- Йойотт, вы идиот? Они такие, какие есть, и это в тысячу раз лучше, чем раздражающий маленький дурачок вроде вас, который даже не умеет рисовать.
Йойотт пробормотал что-то смутно напоминающее извинения. Он выглядел возмущенным.
Розье и Бауэр молча друг другу улыбнулись. Они не жульничали. Им это было не нужно.

***

Это случилось примерно в то же время, когда они начали заканчивать предложения друг друга. Логическое продолжение их отношений, следующий шаг, если можно так выразиться. Кажется, будто Розье ждал этого вечность; время, которое он провел в ожидании, измерялось концентрическими кругами, швейными машинками, и едким запахом молчания.
Бауэр возвращался домой из бара, и вместо крови в его венах тек абсент. Со свойственным ему непристойным изяществом, он ввалился в квартиру Розье сквозь полуоткрытую дверь, и, облегченно вздохнув, прислонился к стене. Розье усмехнулся и потянул его за рукав пиджака, затаскивая внутрь. Их тела при этом соприкоснулись. Это было случайное, неуклюжее прикосновение, но напряжение между ними вспыхнуло тут же, и Розье сбился с дыхания. Бауэр смотрел на него с непонятной улыбкой, танцующей в глубине диких голубых глаз. Он стоял у стены в такой позе, от которой в мыслях Розье принимались мелькать изображения определенного сорта. Ему безумно хотелось пробежаться пальцами по зачесанным назад волосам Бауэра и проверить, насколько они длинные, когда их не сдерживает резинка. Прошла целая вечность, прежде чем он заговорил первым.
- Я не…
- Да.
Накрашенными губами Розье бормотал слова, слова Бауэра, которые он пытался сделать своими.
- Я не..
- Ты.
- Я не могу.
- Можешь.
Розье подался вперед, теребя складку на рукаве Бауэра. Кремовый лён его пиджака идеально подходил к оттенку галстука Розье.
- Почему?
Пауза, преисполненная обещаний - и картин - и несказанных слов.
- Потому что наше искусство...
- ... это мы.
Он удивленно моргнул. Было более чем легко заканчивать предложения друг друга на людях, когда они говорили как один человек, но наедине они никогда этого не делали . В конце концов ведь не было смысла говорить с самим собой. Но эти слова сорвались с губ Розье прежде, чем он смог подумать об этом, и Бауэр кивнул, хотя подтверждение было совершенно ненужным.
- Ты думаешь, трахать свое искусство – это нормально?
Полуулыбка Бауэра превратилась в полноценную ухмылку, и напряжение испарилось в одно мгновение, оставив их тела парить в воздухе, словно туман. Бауэр наклонился вперед, и руки Розье скользнули ему на талию, дотронувшись до бедренных косточек.
- Мы еще не трахаемся, - пробормотал он на ухо Розье.
Розье не нашел, что сказать перед тем, как губы Бауэра нашли его губы, а потом это просто стало не важным. Он чувствовал легкие прикосновения Бауэра, поцелуи, то там, то здесь, на потрескавшихся губах. Глаза Бауэра были закрыты, но Розье смотрел - и с удивлением видел, какими красными стали губы Бауэра, когда он наконец отстранился от накрашенного рта Розье.
- Давай.
Они оказались на древней, комковатой, ветхой, скорее вытащенной из мусорника, чем купленной в магазине, кровати, и Розье обнаружил, что Бауэр, который как-то успел раздвинуть его бедра, не трогая его вовсе, смотрит на него сверху вниз. А Бауэр смотрел на Розье и запоминал его таким, прижатым к матрасу, с обычно безукоризненными, а теперь растрепанными волосами, разметавшимися по простыням напомаженными прядями. Розье чувствовал себя холстом, распятым на мольберте, который ждет своего художника. Взгляд Бауэра скользил по его телу длинными, легкими прикосновениями, и, дрожа, Розье задавался вопросом, как же он отреагирует, когда Бауэр прикоснется к нему на самом деле. А потом Бауэр действительно к нему прикоснулся, и Розье перестал спрашивать, перестал думать, перестал – всё. Он едва не перестал существовать как Гай Розье, потому что каждая частичка его тела впитывала в себя Бауэра.
- О, - выдохнул он, - О.

Когда они целовались, он бормотал Бауэру в рот проклятья и благословения на древнегреческом и латыни, и слова давились между их губами, как перезрелые фрукты, и медленно, так мучительно медленно, бедра Бауэра двигались навстречу ему. Твердость касалась твердости, и знакомая, медленная боль начинала разгораться внизу живота. Между ними пронесся стон – это мог быть каждый из них – и Розье нетерпеливо прикусил губу Бауэра, пробуя его улыбку на вкус.
- К чему все это религиозное дерьмо? – пробормотал Бауэр, двигая бедрами медленно и упорно. – Если ты собираешься говорить со мной на греческом, скажи хотя бы что-то пикантное.
- Что? – простонал Розье, и потянул его на себя, чувствуя ладонями невозможно узкую спину. – Греческая любовь? Ты хочешь, чтоб я цитировал Энеиду? Ахилл и Патрокл? Или Дамон и Пифий?
- Или Розье и Бауэр.
Бауэр сказал это, уткнувшись Розье в шею, и чувственная дрожь пробежала в том месте, где его губы и влажное дыхание коснулись кожи.
- Или они, - согласился Розье.

***

Бауэр кончал молча, без стонов и вздохов, без сдавленных криков или выдохнутых имен, просто, неожиданно, молча. По мере того, как он изливался Розье в руку, его глаза распахивались все шире и шире, сжатые челюсти расслаблялись, прерывистое дыхание - успокаивалось. Его молчание делало все это прекрасным. Впрочем, мысленно внес поправку Розье, не только молчание. По самой своей природе это было прекрасно, но молчание расширяло, дополняло эту красоту, сохраняло ее.
Когда они оба опустошенно отодвинулись друг от друга, и прекрасный момент завершился, Бауэр рассмеялся. И это удивительно ему шло; все эти несовместимые углы и выступы, острый подбородок, странный большой нос и огромные голубые глаза внезапно сложились в идеальное в своей гармонии лицо; худая грудь вздымалась и опадала, угольно-черные волосы разметались по подушке, попадая Розье в нос, если он слишком глубоко дышал.
В эту минуту у него был соблазн наклониться, дотронутся до кожи Бауэра губами и тихонько прошептать в изгиб шеи, или в раковину уха – я люблю тебя.
Но, конечно, он этого не сделал. В конце-концов, он оставался Розье, и даже с накрашенным Бауэром ртом, он скорее бы встал и молча любовался, чем говорил. Но ему и не нужно было много слов. Они оба знали - то, как они занимались любовью, то, как они говорили в унисон, то, как держались за руки даже на людях, было тонким напоминанием о том, что их – двое.
Хотя сильнее всего это чувствовалось в их творчестве. Ирония заключалась в том, что та их часть, которая более всего была на виду, была самой личной из всего, что они когда-либо говорили или делали. Они могли трахаться на сцене с багетами на голове и называть это сюрреализмом, и это не было бы так интимно, как их искусство. Никто, конечно, этого не знал. И то, чего не видели Бретон и сюрреалисты, было заметно только им двоим, которые знали, под каким углом нужно смотреть, чтоб все эти демоны, заводные часы и тающие горы превращались в двух людей, занимающихся любовью.
Или просто - занимающихся. Было ли это любовью, или чем-то еще - не имело значения.

***

- Телефон-краб?
Взгляд Арагона был жестким и тяжелым. Он протянул руку и с отвращением указал на спаренные телефоны, которые они держали в руках. Розье и Бауэр подняли брови, всем своим видом выражая равнодушие к его реплике.
- Именно это…
- ... мы...
- ... и сказали.
Сидящий за столом Бретон тоже нахмурился, но, в отличие от Арагона, он выглядел скорее озадаченным, нежели презрительным.
- Бретон должен спросить, - начал он, - в чем смысл творения Розье и Бауэра?
Розье склонил голову влево, Бауэр вправо, но ни один из них не ответил. Сзади послышался неуверенный голос Йойотта.
- Не знаю, - произнес он, - но мне кажется, что они вполне убедительны.
На лице Бретона промелькнула тень раздражения, и дым, который выскользнул из его рта, когда он заговорил, казалось, тоже выражает свое неодобрение.
- Йойотт очень любезен, но Бретону хотелось бы услышать Розье и Бауэра лично.
- О! Разумеется, конечно. Прошу прощения, - Йойотт виновато замолк.
- Итак? – Бретон, верховный председатель всего сюрреализма, повернулся к Розье и Бауэру. – Объясните, будьте так добры.
Воцарилось молчание, когда они переглянулись. Никто не произнес ни слова, но секунду спустя на лице Розье мелькнула улыбка, и в это же время ухмыльнулся Бауэр. А еще секундой позже они синхронно поднялись с кушетки, вытянувшись по струнке, будто солдаты на посту.
- У него нет...
- ... смысла. В этом и есть...
- ... вся суть. Просто бесполезный...
- ... механизм.
Бретон нахмурился. Глубокие морщины прорезали его лоб.
- Почему бесполезный?
- О! – этот слог они выпалили одновременно, и воздух в комнате словно заискрился от напряжения. Первым начал Розье.
- Их только...
- ... два. Двое людей..
- ... могут пользоваться ими...
- ... с успехом, так же,
- ... как и любым другим телефоном. Но...
- ... при попытке позвонить кому-либо еще...
Короткая пауза, и они вновь заговорили вместе, и их голоса отражались эхом от свежепобеленных стен.
- … провал!
Арагон, Йойотт, Дали, Элуард – кто в сомнении жевал губами, кто неодобрительно поднял брови, и разглядывал ракообразные телефоны и мужчин, которые стояли посреди комнаты, словно на суде. Однако Бретон медленно кивнул, задумчиво выпуская кольца дыма. После долгой минуты размышлений, он улыбнулся.
- Бретон думает, - сказал он, растягивая слова. - Бретон думает, что он понимает. Это телефоны, но, по своей сути, это не телефоны. Бретон прав?
Арагон пренебрежительно фыркнул.
- Какого черта телефон может не быть телефоном? Это чушь, Бретон, и у меня, например, нет на это времени. У сюрреалистов есть более важные вопросы для обсуждения, нежели извращенные выдумки этих двоих.
- Да?
Розье поднял на Арагона глаза, и Бауэр подхватил его порыв, шагнув вперед.
- Это сюрреализм, месье Арагон…
- ... телефон - это символ. Это...
- ... соединение,
- ... связь...
- ... между двумя людьми...
- ... облеченная в форму сюрреализма.
Как оказалось позже, никто кроме них и Бретона так и не оценил телефон-краб, но это никогда и не было целью, а потому не представляло важности. Два краба оставались у Розье в студии, забытые в углу, меланхолично собирая на себя пыль и брызги краски. В конце концов, Розье-и-Бауэру они действительно не были нужны.

@темы: Чтиво, Mighty boosh, Мужская дружба? Не, не слышала, Что-то ещё, R